подвижника, его труд и деятельную любовь, изливавшуюся на всех, кто приходит за советом и утешением. В памяти писателя запечатлелись свет и ласка, исходившие от «батюшки-утешителя», сердечное умиление, как бы расплавление своей гордыни и самости и внезапное исчезновение всех душевных страхов и сомнений, о чём свидетельствовали все, кто встречался с отцом Варнавой.
Облик старца передаётся главным образом через восприятие Вани, который от полноты переживаний при встрече с ним словно оказывается в другом мире: «Кажется мне, что из глаз его светит свет… Вижу его серенькую бородку, острую шапочку – скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник, закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком подрясник. Он кладёт мне на голову руку…».
Шмелёв точен в деталях: жизнеописание старца так передаёт его облик: «При детской простоте своей души старец проявлял ту же простоту и в отношении своей внешности. Потёртый ватный подрясник, закапанный воском; старенькая, полинявшая от времени ряса; летом и зимой суконная тёплая шапка; валеные или кожаные сапоги – вот и всё его обычное одеяние».
Другим важнейшим элементом характеристики является слово отца Варнавы. От своих спутников Ваня узнаёт, что старец не благословил Федю в монастырь, что утешил Горкина. Его реплики просты, любвеобильны (Феде он говорит: «Господь с тобой, в миру хорошие-то нужней!»; певчим: «А, соловьи-певуны, гостинчика принесли!»), но Шмелёв намекает, что в них скрывается тайный смысл, который пытаются разгадать и другие богомольцы.
Подвижник обрисован и через жест, причём главный жест старца – благословение, и перед тем, как скрыться из поля зрения богомольцев, он вновь «благословляет с крылечка всех широким благословением». Главное, что остаётся в «сердечной памяти» об отце Варнаве – его любовь к человеку как отсвет божественной любви к своим созданиям.
Спустя пять лет Шмелёв вновь обращается к фигуре «старца-утешителя» в очерке «У старца Варнавы. К 30-летию со дня его кончины» (январь 1936 г.), цель которого декларирует в начальных строках: напомнить о духовном делателе, оглянуться на прошлое, «в котором забыто много чудесных людей и дел».
Очерк демонстрирует важнейшее качество духовного реализма Шмелёва – документализм. Почти вся его проза опирается на факт. Сила художественного воображения направлена не на конструирование образов (люди, быт, природа), а на их максимально правдивое воссоздание. В его творчестве почти нет вымышленных героев и ситуаций. «Для Шмелёва это не сон, а живая реальность; не «реальность» полувыдуманных героев в полуисторических романах, но художественное бытие простых и в то же время страстных и нежных русских людей – страдающих и молящихся, даровитых и несчастных, мятущихся и ищущих»,– отмечал И. Ильин.
По сути его книги есть свидетельства о реальности чудесного, иномирного, сакрального, божественного. Не случайно он так любил и часто повторял цитату из Исайи (гл. 62, ст. 6): «О вы, напоминающие о Господе, – не умолкайте!», эта же фраза поставлена эпиграфом к «Богомолью». И если, к примеру, Борис Зайцев пишет книги и очерки о святых – преподобном Сергии, преподобном Серафиме – на основании их житий, то Шмелёв повествует о том, как святые (преподобный Серафим, преподобный Варнава) участвовали в его личной судьбе, как помогали непосредственно ему самому.
Из очерка мы узнаём драгоценные подробности сокровенного духовного развития Шмелёва, связанные с отцом Варнавой.
Шмелёв слышал о старце с самого раннего детства – от родных, от работников и мастеровых, от плотника Горкина. «С «батюшкой Варнавой» во мне сочеталось светлое и святое... Мне казалось, что «батюшка Варнава» всё знает... молится за всех грешников, всех утешает и – провидит». Когда Шмелёву было лет пять-шесть, отец Варнава, ещё не видя мальчика, передал его матери благословение и крестик. «Это показалось знаменательным: раза три повторил, словно втолковывал, «чтобы запомнила»,– говорила матушка: «а моему... крестик, крестик! <...> Тяжёлая тебе жизнь будет, к Богу прибегай!» – не раз говорила матушка. И мне делалось грустно и даже страшно. Сбылось ли это? Сбылось». Через два-три года Шмелёв уже сам с плотником Горкиным ходил на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру, и отец Варнава вновь благословил его крестиком.
Но старец прозревал не только предстоящие Шмелёву скорби. Он провидел и, возможно, укрепил в Шмелёве писательский талант. Про- изошло это во вторую – и последнюю – встречу с ним. В 1895 г. Шмелёв- студент, не помышлявший всерьёз о писательстве, совершая свадебное путешествие на остров Валаам, заехал благословиться к отцу Варнаве. Шмелёв признается, что сделал это только «по обычаю» и что ему было даже «стыдно». К тому времени он утратил непосредственную, детскую веру: «От Церкви я уже шатнулся, был если не безбожник, то никакой». | Вводная часть очерка написана в прошедшем времени, но кульминационная сцена в Черниговском скиту воспроизведена в настоящем. Возникает знакомый по «Лету Господню» эффект присутствия: читатель включается в сцену, становится её свидетелем и участником. Описание сакрального пространства скита сопровождают детали, вызывающие ассоциации с монастырским циклом М. Нестерова: «келейка с крылечком», «старые рябины, в гроздьях», «та же ёлка, чёрная, густая, только повыше стала». Шмелёв замедляет действие, подробно воссоздаёт чреду сменяющих друг друга собственных мыслей, воспоминаний, образов, чувств. Усиливается мотив возвращения. Вся картина скита вызывает воспоминания: на этом самом месте он был пятнадцать лет назад с Горкиным и другими богомольцами, здесь старец Варнава давал ему «крестик». Чрезвычайно чуткий, художественно впечатлительный, Шмелёв передаёт нахлынувшее чувство возвращения минувшего. Он становится «как будто прежний, маленький...»
Ожидая выхода старца из кельи, он ещё испытывает смутный страх: «...вдруг скажет что-нибудь такое... “испортит настроение”!» Насколько типичным было такое поведение интеллигента-позитивиста конца XIX в. при встрече с живой святостью, свидетельствуют, например, воспоминания Е. Л. Четверухиной, даже в деталях совпадающие с рас- сказом Шмелёва: «Подъезжая к монастырю, мы вспомнили, что там живёт известный своей святой жизнью старец Варнава, и решили по- бывать у него. Когда мы <...> подошли к домику старца, там уже стояло несколько человек, ожидавших выхода старца к вечерне. Мой брат по- боялся услышать от прозорливого старца отца Варнавы какое-нибудь страшное пророчество, отошёл от нас и встал в воротах...»
Преодолевая стыд, ощущая неожиданную робость, апологет «Бокля и Спенсера» просит благословения. Оставаясь документально точным хроникёром, Шмелёв всё же строит очерк по законам художественного произведения: читатель вместе с героем испытывает чувство нарастающего напряжения: что скажет старец на этот раз? «Смотрит внутрь, благословляет. Бледная рука, как та, в далеком детстве, что давала крестик. Даст и теперь?» В отличие от «Богомолья», автор не даёт портрета старца, но приводит три его фразы, разделённые паузой, в которой происходит таинственное наитие. Две из них – обычное доброе благословение («А, милые… ну, живите с Господом») и вопрос («Служишь где?») – который даже разочаровывает: как же «прозорливый» Батюшка не узнал, что юноша ещё учится. «Ничего не скажет?» – и с надеждой, и с разочарованием думает герой. И, наконец, происходит главнейшее: «Кладёт мне на голову руку, раздумчиво так говорит: «превознесёшься своим талантом». Все. Во мне проходит робкой мыслью: «каким талантом… этим, писательским?» Страшно думать».
Начав очерк с желания «Рассказать то немногое, чему сам стал свидетелем», Шмелёв заканчивает его свидетельством прозорливости святого. Концовка очерка – подтверждение того факта, что слова старца стали и пророчеством, и благословением, и указанием пути. Вскоре Шмелёв выпускает первую книгу – «На скалах Валаама» (1897). «И написалась книга, путь открылся. Батюшка Варнава благословил «на путь». Дал крестик и благословил. Крестик – и страдания, и радость. Так и верю».
Книгу, посвящённую Валаамской обители, сам писатель впоследствии оценивал как незрелую и наивную. Символично, однако, что творческий путь Шмелёва, если не считать нескольких ранних зарисовок, от- крылся книгой о монастыре.
Дальнейший духовный путь Шмелёва был долгим, полным страданий и душевных травм (разрушение России, расстрел сына, кончина жены). Нередко он впадал в депрессию, испытывал чувство богооставленности, называл себя «маловером», но тем радостнее были взлёты души и переживания реальности Божьего присутствия. Шмелёв обогатил русскую литературу многими прекрасными книгами, в которых запечатлел душу верующего народа, воцерковлённое бытие.
В последние годы жизни Шмелёв всё более ощущал властное влечение к иному миру, олицетворённому для него православным монастырём. Он намеревался покинуть Париж, чтобы поселиться вблизи православной обители и там, погружаясь в монастырскую атмосферу, черпать духовные силы для завершения романа «Пути небесные». В письмах он признавался: «Мне надо или родной воздух – монастырь – или не двинусь».
Желание Шмелёва осуществилось: 24 июня 1950 г. он приехал из Парижа в небольшой монастырь Покрова Божией Матери, расположенный в Бюсси-ан-От. По воспоминаниям, Шмелёв был в приподнятом настроении, радовался, слыша звон церковного колокола. Вечером того же дня он скончался от сердечного приступа на руках настоятельницы, монахини Феодосии. Напутственным благословением-пророчеством старца Варнавы и паломничеством в монастырь некогда открылся писательский и жизненный путь Шмелёва. И завершился он в день именин «старца-утешителя», на память апостола Варнавы, в стенах православной русской обители. |
